...и не забудь про лебедей!

10.07.2019 23:07

 

 В мире есть очень простые вопросы, на которые не существует ответов, только что-то вроде птичьего клика 

 

 

Дежурство

Четверг, 5 марта 1953

 

I.

 

Что должна потерять женщина, чтобы превратиться в просто человеческое существо? Все свои стремления? Чего она должна лишиться, чтобы начать избегать будущего и мыслить только в прошедшем времени, чтобы самой отдаленной целью виделось ей лучшем случае завтрашнее утро? И как она может смотреть на себя, измученную и опустошенную, не способную явить ничего, что хотя бы отдаленно напоминало о ее женской природе?

Конечно, и в обычной жизни многих женщин вдруг настигают беды и серьезные проблемы, неожиданная болезнь или бедность; может встретиться им на пути недостойный мужчина или случиться другое несчастье — и сразу жизнь усложняется и запутывается. Приходится копаться в прошлом, искать виноватого, бороться с собственной наивностью, не делая ни шагу вперед, в будущее.

Однако для войны одного человека слишком мало. Война, которая потом будет названа Второй, собирала урожай еще долгие годы после своего окончания. Она спутала судьбы до неузнаваемости, многие из них не распутаны и до сегодняшнего дня.

Но зона — это нечто иное. Зона не война, а лишь ее тень. Здесь нет линии фронта, только бывшие, нынешние и будущие заключенные и их противники: бывшие, нынешние и будущие охранники. Благодаря такой сложной структуре каждая зона становится намертво захлопнувшейся ловушкой для своих невольных обитателей. Только она умеет преподнести такие случайности и закономерности, что у человека не останется сил даже на то, чтобы задать вопрос, не то что искать ответ.

В утешение отметим, что в зоне, к счастью, нет времени на размышления о потерянных днях или утраченных надеждах, нет времени на то, чтобы человек им уступил, смирился и постепенно сдался, потому что его ежедневно возвращают к жизни встречающиеся на каждом шагу досадные мелочи: тут у тебя вдруг не хватает пуговицы, там прохудились ботинки, потерялась ложка или бесценная кружка, тебя переводят на худшую работу или нужно пронести через ворота украденную картошку… Тысячи мелочей днем и ночью занимают мысли человека, мучат его, терзают, вынуждают к постоянному поиску решений и тем самым невольно спасают от полного помешательства.

Темнеет. Ирена и Женя, тяжело дыша, возвращаются с дежурства по кухне. Сильный ветер бьет им в лицо и промасленные ватники, толкает их и мешает идти. Женя, старшая, шагает впереди, Ирена, младшая, идет за ней. Они измотаны, продвигаются медленно, их ноги тихо погружаются в рыхлый снег. Уже четверг, а вьюги с начала недели не ослабевают. Колючий снег сыплется и сыплется, ветер завывает и гонит его по зоне, с подветренной стороны барака громоздит сугробы, а остаток снега несет над низкими крышами бараков в бескрайние долины. Две одинокие фигуры устало оставляют за собой следы, но только подует ветер, и следы становятся невозвратным прошлым. Никаких следов, никаких следов…

Самое ужасное — потеря себя, ежедневное опустошение мыслей, сокращение числа желаний и маленьких женских надежд. В этом кроется опасность постепенного исчезновения женщины и превращения ее просто в человеческое существо. Бог знает, можно ли вообще от этого защититься.

Каждая зима приносит несколько снежных бурь, подобных этой. Они называются буранами. Ветер вьется над зоной, заметает глаза снегом и немилосердно загоняет всех в деревянные бараки: заключенных, охранников, политруков, начальников и бригадиров с их смелыми планами. В такое время не остается ничего другого, как терпеливо ждать, пока буря уляжется, и это в равной мере касается всех: и людей, и диких зверей. Только вот Женя сегодня утром неожиданно вышла из повиновения и потрясла Ирену невероятной бессмыслицей: якобы ей пришла пора умереть!

Это был один из сегодняшних сюрпризов. При этом старшая и более опытная Женя не раз утешала Ирену и других женщин, избавляла от разрушительного самообвинения, терзающего каждую из них: «Это не мы зло, которое необходимо наказать. Наоборот, необходимо наказать то зло, которое нас сюда привело. Разнузданность безродных мерзавцев всего лишь пришла на смену разнузданности предыдущих мерзавцев, дворянских! Ровным счетом ничего не меняет тот факт, что передачу права на разнузданность назвали гордым словом революция». Иногда она давала советы: «Не ешь весь хлеб сразу. Не смотри в глаза охраннику. Тяжелую работу делай не спеша. Держи темп. Не терзайся, что все не так, как дома, а главное — не плачь, если можешь».

Она уже отбыла свой срок, как и беззубая Пипалка с насмешливым шрамом на лице, и теоретически обе должны бы быть на свободе. Однако для каждой нашлись «важные причины, по которым органы временно приостанавливают их освобождение до выяснения ситуации в доступные сроки». Доступные сроки продлеваются и постепенно превращаются в недоступные — и в этом кроется дух зоны.

Ирена заметила странное поведение Жени утром в посудомойке. Она парила среди кастрюль, как балерина, брезгливо шлепала тряпкой по пригоревшей грязи, а ее улыбка...

Так же мрачно улыбалась Ксения Суханичова, но, по правде сказать, с гораздо большей грацией и негой. Это было восемь лет назад, когда они сошли с корабля в магаданском порту. С моря дул холодный ветер, соленые льдинки попадали прямо в горло, а промокшая одежда остужала все тело. Пассажирки, дрожа от холода, глазели на безнадежную пристань, серый город и скрывавшиеся в свинцовых тучах холодные горы. Кто бы мог представить, что на свете существует что-то еще более отвратительное, чем битком набитый теплоход «Феликс Дзержинский»?

Ксения Суханичова не испугалась ни этого жуткого города, ни надзирателей. Просто на ее лице появилась странная, неземная, как бы надменная улыбка — и уже не исчезала. К этому она добавила голодовку, и с момента первой встречи с Магаданом ничего в рот не брала: ни хлеба, ни кипятка, несмотря ни на чьи, в том числе Иренины, уговоры. Только однажды ночью вдруг сжала Ирене руку и тихо, одна из первых, покинула этот мир. Осталось только воспоминание о ее непостижимой улыбке.

Вся зона под большим белым покрывалом, вьюга бьет в лицо, сторожевые вышки по углам напоминают духов. Под их крышами зажглись прожекторы и превратили их в зорко следящих призраков.

У командного барака мелькнула сгорбленная фигура. На секунду остановилась, потом заметила двух женщин и направилась к ним. По раскачивающимся движениям стало ясно, что надзирательнице Парашке нет покоя и в этом снежном аду. Это она: белый полушубок с черной оторочкой, высокие кожаные сапоги, мохнатая сибирская ушанка, из-под которой торчит нос и злобно глядят глаза.

— Стоять! Стоять на месте! — смешался с ветром ее хриплый голос.

Плотной кожаной перчаткой она защищает глаза от колючего снега, но свой голос ей беречь не нужно: он способен сражаться с любой стихией. Кто позволил им покинуть рабочее место без надзора, а?!

Ну, они доложили Паше, что готовы к отходу, но старый бездельник, развалившись на кухне у печки, жевал хлеб и наблюдал за женщинами. Те шныряли туда-сюда, переносили кастрюли, сковородки, помешивали готовящуюся еду, то смеялись, то бранились — кому охота уходить от этого в метель? Да подождите, пока я доем — не горит. Они ждали, ждали, а Паша и не собирался вставать. Когда он все-таки доел, принялся за чай. Наконец качнул левым сапогом, чтобы шли без охраны. Ирена отказалась и хотела ждать дальше, но Женя отнеслась к этому указанию серьезно, надела шапку и вышла на ветер. Паша отхлебнул из металлической кружки, скривился, и Ирена тоже неохотно поднялась. Однако свалить все на Пашу они не могут, это бы осложнило жизнь еще и на кухне.

— Идем из сортира, — солгала она Парашке. Сортир — место, куда можно ходить без охраны, но только вдвоем, так что такое объяснение могло бы ее удовлетворить.

Парашка не слышит, не понимает, гнев затмевает ей разум.

— В бараке есть параша! — орет она. — Пурга равно параша! Вы этого не знаете, суки чистоплюйские?

Ветер вырывает слова, клубками катит их по снегу и разносит аж до леса. Пурга и параша — при других обстоятельствах это было бы забавно! Пурга — это снежная буря, параша — металлическая кадка для испражнений. Неизвестно, кто первым так назвал этот большой горшок, но теперь обладательницам имени Парашка не позавидуешь. Инструкция по использованию параши вызывает опасные двусмысленные ассоциации. Но упаси Бог как-то намекнуть на это Парашке.

Ирена потупила взгляд. Она виновато стояла между надзирательницей и Женей и закрывала плечами ее морщинистое лицо, стремясь защитить ее от надзирательницы, чтобы та не заметила ее ангельскую безучастную улыбку. Парашка ненавидит улыбки заключенных и наказывает, когда ей пожелается. А если будет наказана одна, то и другая, поэтому Ирена была настороже и предпочла забыть сегодняшнюю обиду на Женю. Она покрывала и защищала ее, хотя та этого совершенно не заслуживала.

Парашка изучала лицо Ирены, искала, к чему бы придраться, раз уж она вышла по колено в снегу на улицу. Вдруг сквозь завывание ветра прорвался звук сирены: ууууууу! Так лагерное начальство созывает совещания руководства. Под вечер это было довольно необычно, гудение удивило и Парашку. Сирена, прерываемая вьюгой, выла настойчиво и долго, надзирательница развернулась в глубоком снегу и только прорычала на прощанье:

— Исчезнуть и срать в парашу!

Ирена выдохнула. Они добились одной маленькой победы.

В густом воздухе жилого барака висело их недавнее прошлое: остатки дыма от сосновых дров, запах пропотевших ватников и штанов, пролежанной соломы на нарах и еще смесь всего, что выдыхают двести пятьдесят женщин за сутки. Если смотреть из предбанника, барак похож на улей. Громкий галдеж, гул, жужжание — так бывает всякий раз, когда из-за вьюги отменяется выход на работу.

Женя устало сползла на лавку, продолжая улыбаться. Это выглядело как-то ненатурально, как в плохом театре. Кому нужны лишние улыбки? В зоне каждая улыбка — сигнал серьезной уязвимости. Подвернулась тихая работа где-то на складе, пришло письмо из дома, удалось что-то украсть — и женщина не удержится и совсем некстати улыбнется. Тут же найдется стукач, разнюхает причину такой веселости, и больше ты уже не посмеешься, голубушка: ты молилась вслух, пела, клеветала на начальство… грехов уйма! За виной последует наказание — сразу после улыбки. Снова ты с пилой в руках окажешься в лесу — и вкалывай, рабыня. Вот теперь смейся! Пой, молись! Помощь твоего боженьки при выполнении советских норм тебе бы очень пригодилась. Немножко ты, немножко он — и быстренько построим коммунизм, так ведь?

 

II.

 

Женя и Ирена с утра резали хлеб. Две тысячи пятьсот кусков, что ни кусок — то двести грамм. Потом они прибрались на кухне и сразу перешли в посудомойку. В понедельник началась генеральная чистка большой посуды и кухонного инвентаря.

— Это, это, это, — стучала пальцем по кастрюлям толстая Аня. — Чисто и до блеска, ясно? — гавкнула она. Приготовленные котлы стояли на земле, она указывала на них ногой, о самый большой споткнулась и выругалась. Погрозила им и, прихрамывая, скрылась в темном коридоре.

Поднимающийся из бака пар клубился, вращался под потолком и душил — нужно было сперва привыкнуть к нему. Грязь размягчалась в горячей воде, отмокала, и женщины приступали к работе. Сначала отчищали изнутри остатки вчерашней каши, иногда снаружи отскабливали и старые засохшие куски еды, напоминавшие о минувших днях. Потом наступал черед въевшейся сажи, ржавчины, жира, пригоревших остатков. Ирена впервые за долгое время шла на работу с удовольствием, у нее в руках все горело. Что ей до кастрюль и посуды! На субботу ей позволили свидание с сыном! Она тихонько пела, мысленно она уже была на пути в Буйчан. Вместо черного котла она видела черные глазищи на лукавом лице и то, как ее сын скачет в Катиных тапочках. Если бы не визг и вопли подсобниц на кухне, она бы, может, запела бы громче.

Зато Женя с самого утра была необыкновенно тихой. Склонившись над кадкой, она скоблила кастрюлю, в клубах пара кивала седой головой и вслед за тем недоверчиво ею качала. Она словно вела беседу сама с собой, но без слов и без фраз — внутренний разговор, а на лице была приклеена улыбка, как с того света. Ирена смерила ее взглядом, и ее утреннее чувство удовлетворенности сменилось любопытством. Погруженная в свои мысли, Женя вдруг выпрямилась, посмотрела через Ирену на грязное окно и медленно произнесла:

— … и хочу умереть.

Ирена замолчала, оставила кастрюлю плавать в горячей воде, оперлась о край кадки и смотрела на нее, как на призрак. В зоне случается, что надвигаются мрачные мысли — кого они не мучили! — но чтоб Женя?.. Теперь, когда срок уже позади и ее в любой момент могут выпустить?

— А что будет с полонезом? — спросила ее Ирена едким голосом, чтобы дать понять, что не принимает всерьез ее страшные слова.

— Полонез? — она задумалась. Положила руки на кастрюлю, как будто надеялась получить ответ из ее тайной глубины.

— Ну? Об этом ты не подумала?

О полонезе не говорилось вслух, они репетировали его тайно. Его время еще не пришло, и женщины не расспрашивали свою польскую руководительницу об этом секрете. Женин голос в полонезе был очень важен, и она неожиданно вспомнила:

— Ага, ты права. Хор, наша месть, — произнесла она с легкой иронией.

Создать хор придумала Данута, циничная старуха, не какая-нибудь наивная девочка. Однажды летом она услышала, как женщины пели на покосе — на удивление, никто из надзирателей ничего против этого не имел. Почему бы не повысить уровень исполнения, не основать настоящий хор? Воспользовавшись хорошим настроением политрука Зурбаева, она выступила с предложением, чтобы женщины пели не просто так на лугу, а в зоне: красиво, под надзором, может, и на праздниках. Политрук размышлял, взвешивал, пытался понять, как и в чем эта пронырливая полька хочет его провести, но ничего не нашел. Вообще он поляков не любил, но тут вдруг воодушевился: идея музыкального коллектива могла бы лечь в основу его теоретической работы! Хор заключенных! Вот что спасет репутацию захолустного Писчака! В эту минуту он многозначительно поднял палец вверх и подтвердил:

— Да, П-313, хор!

Триста тринадцатая, то есть Данута, подала ему прекрасную мысль. С тех пор, как он начал писать научную работу, он чувствовал, что его идеи должны быть уникальны. Он сел за стол и с удовольствием позволил ей говорить дальше. Его все больше и больше охватывало воодушевсление. В Политическом управлении в Ягодном он раздобыл разрешение организовать художественно-эстрадный коллектив зоны в Писчаке и тут же начал новую главу своей книги «Роль культуры в исправительно-воспитательных учреждениях».

Женя упрямо скоблит кастрюлю и размышляет вслух:

— Полонез… Спрашивается, зачем мстить людям, которые ничего не понимают? И уж точно не поймут нашу месть. Месть песней… ха-ха-ха.

— Женя, ты обо всем забыла? — воскликнула Ирена.

— Ах, моя милая, я не забыла. Пережила! Я уже испытала все хорошее, что может достаться человеку, — отвечает она с улыбкой и добавляет медленно, делая ударение на каждом слоге: — И теперь уже могу умереть…

При слове «умереть» кастрюля выскользнула у нее из рук и гулко зазвенела на деревянном полу. Тут же донесся предупреждающий вопль Ани:

— Осторожней с посудой! Чтоб потом не пришлось жрать из корыта!

У Ирены забилось сердце. Она подняла кастрюлю и подала подруге. Но та по-прежнему грезила, кастрюля опять выскользнула из рук и снова загремела.

— Я прожила прекрасную жизнь, — величественно повторила она и покачала седой головой над кастрюлей. — Ах, как тяжело.

Из коридора послышался топот. Приближалась Аня с деревянной мешалкой. Она размахивала руками и мешалкой у них перед носом.

— Ну что? Замуж собрались?

От злости у нее трясся второй подбородок, только круглое брюхо, обтянутое промасленным халатом, оставалось неподвижным посреди комнаты. Она уперла руки в боки и сверкала глазами.

— Будьте осторожней с посудой, а то я вас отсюда выгоню. Или прислать Парашку?! — заревела она и раскачивающейся походкой исчезла в клубах пара.

Ирену окатила неприятная волна. Только этого ей недоставало. Минуту спустя из густого пара вынырнула растрепанная голова Пипалки и прохрипела:

— Бабы, не злите ее. Она сегодня как противопехотная мина!

А что Женя? Летает в иных мирах. Говорит:

— Да, у меня было все. Прекрасное детство, любящие родители. Я встретила своего мужчину, и мы жили друг для друга. Таких отношений в литературе не найдешь. Ни один русский писатель не осмелился бы описать нашу историю. Он испугался бы этого покоя…

Тон был отвратительный. Ирене он отдаленно напомнил давнишние домашние посиделки с женами кежмарокских ремесленников. Они собирались по воскресеньям каждый раз в разных семьях, в том числе и у Калашовых. Мужчины играли в карты, женщины беседовали — чаще всего о мужьях и детях. Мало когда можно было услышать похвалу в адрес мужчин. Наоборот, они стремились обогнать друг друга в критике своих мужей, словно соревновались, кто из них несет более тяжкое бремя. Свой супружеский удел они возносили до уровня жертвы и добродетели. Но это была только одна сторона медали: на самом деле, они не позволили бы себе сказать о муже худого слова. Это нытье и неискреннее мудрствование ей всегда претило.

— И с детьми нам повезло, — продолжала Женя перечень своих удач, оттирая кастрюлю кукурузным валиком.

Ирену это начало раздражать, и она насмешливо прервала ее:

— И к чему тебе теперь это совершенство, если ты хочешь умереть?

— Ты не понимаешь, Иришка. Ты не знаешь, что такое семья.

— Это я не знаю, что такое нормальная семья?

— Ты еще молодая. Да, у тебя есть семья и еще есть Шота…

Ирена вскипела. Шота! Вот что у нее с утра на сердце!

— Что тебе не нравится? — воскликнула она и злобно шлепнула руками по мутной воде, так что она расплескалась во все стороны. — Тебе годами пишет муж, шлет передачи! Тебя вот-вот выпустят… Ты мне завидуешь? Из-за Шота? Из-за сына в Буйчане? Или из-за того, которого убили в поезде?

— А еще ты была медсестрой в Эльгене! — спокойно добавила она.

— Ну и?..

Ирена должна была взять себя в руки. Со слезами на глазах она трясла кастрюли за ручки. Простое испытание ручек — она поболтала ими туда-сюда: если они выдержат ее сегодняшнюю злость, выдержат и еще год на кухне. А Женя? Гнев Ирены ее совершенно не трогал. Она подняла кастрюлю к окну и глазела на ее дно против света. Щурила глаза, отодвигала кастрюлю от себя и снова тыкалась в нее головой.

— Все наоборот, — гремел из кастрюли голос пророчицы. — Поэтому наша цивилизация такая хрупкая.

Ирена молчала. Хрупкость советской цивилизации ее не интересовала. Так же как эта кухня и весь Писчак. Ее сейчас интересовал только ее сын в Буйчане. Если Женя будет продолжать в том же духе до вечера, им обеим отменят кухонный паек, а Ирене еще и свидание. Ну а этого она бы Жене не простила, пусть зарубит себе на носу!

 

III.

 

Кое в чем Женя права: у Ирены есть семья. Есть и Шота, который ее охраняет в зоне. До нынешней весны она действительно была медсестрой в эльгенской больнице. Но это совершенно не значит, что она согласна слушать ее глупые намеки. Или нужно повторить историю Ирены в Писчаке? Поменяться с ней судьбой Женя точно бы не захотела!

Вспомним хотя бы ее путь в райский Эльген. Сотни раз женщины в Писчаке об этом рассказывали: когда кого-то заваливало в ямах или когда кто-то умирал прямо в бараке, всегда вспоминали историю Ирены, чтобы напомнить, что чудеса действительно случаются и в засыпанной яме. Но никто по доброй воле не хотел бы испытать на себе такое чудо.

Ирена совершенно не помнит свою дорогу в Эльген. Когда она впервые открыла глаза, окружающий мир ее очень испугал. Она парила по темному помещению, полному сумрачных призраков, и вращалась вместе с ними, словно в каком-то барабане. В голове у нее гудело, мрачное помещение, заполненное кроватями, тонуло в тумане, а из-под темных покрывал на нее уставилось множество пар огромных глаз. Уууу, уууу, глаза страшных пиявок! Какой сегодня день и какой был вчера, позавчера? Почему здесь столько глаз? Сначала ей подумалось, что это глаза душ, которые всю жизнь безудержно грешили, а теперь очутились в аду. Или в чистилище? Трудно разобраться… Но это был не ад и не чистилище, а лагерная больница. С соседней постели она услышала тихий голос:

— Дай мне руку…

Она хотела помочь неизвестному голосу и попыталась ответить. Но как? Сознание хотело, но тело не слушалось. Она произнесла тихим внутренним голосом:

— Хорошо, дам… — и попробовала это сделать, но тут же поняла, что и внутренний голос ей не подчиняется. Несмотря на все усилия, она лежала неподвижно, как прибитая.

— Дай мне руку, — слышала она тихий голос, — я боюсь…

Ей удалось повернуть голову. Она увидела глубокие голубые глаза и худую руку, бессильно свисающую с постели. Ее опять поглотила тьма. Очнувшись позже, она почувствовала себя намного лучше. Она смогла и пошевелиться, и повернуть голову, и тут вспомнила, что хотела кому-то помочь, может, подать руку. Но почему, почему?.. В зоне руку не подают: во-первых, некому, да и к тому же подобная учтивость здесь не принята. Рядом лежала молодая, коротко остриженная женщина, она поправляла Ирене покрывало. Это была Груша, веселая пациентка, но осторожно — она воровка, предупреждали ее потом.

В мир живых она возвращалась очень медленно. Левый глаз не видел, голова болела и кружилась из-за оглушительного гула в ушах. Прошлое словно не существовало, как будто она только что родилась и ее единственным прошлым было это длинное темное помещение.

Эльгенская больница! Лечение в этом удивительном доме скорби заключалось главным образом в ежедневном отдыхе. Она лежала в настоящей постели и не ходила в замерзшие ямы на Золотой равнине, не слышала приказов, команд, угроз — можно сказать, что само освобождение от работы производило ощутимый целительный эффект. Кроме того, выздоровлению способствовали усилия пациента, вера в Бога, доброе слово врача, седативы и два-три дезинфекционных средства.

Ирене помогло какое-то чудо, и она постепенно приходила в себя. Через пару недель она уже могла встать, пройти по комнате, кивнуть незнакомым женщинам в знак приветствия. Радость от этих крохотных успехов побуждала ее помогать пациенткам, которые были на расстоянии вытянутой руки от нее, но оказались менее удачливыми, чем она. Их впалые глаза уже не так пугали ее, и в роли добровольной помощницы она чувствовала себя лучше, чем если бы просто лежала и безбожно предавалась размышлениям. Каждый день кто-то умирал, и это уже не казалось ей чем-то особенным.

Отделением руководила неприветливая сестра Тамара. Энергично покрикивая, она несколько раз пробегала между постелями, чтобы оценить положение, и когда поняла, что вокруг Ирены порядок, облегченно выдохнула и поспешила дальше. Однажды она между делом спросила, работала ли она в ямах, и когда Ирена подтвердила, заговорщицки огляделась, опустила руку в нагрудный карман серой блузки и подала ей бумажку.

— Это тебе послали бабы из Писчака. Из ям, — сурово прошептала она. — Прочесть и уничтожить!

Ирена удивленно развернула сложенный обрывок газеты. Там что-то было написано карандашом по-немецки.

«Ирена, ты вроде выжила. Что с Соней? Надеемся, она жива. Лечись и оставайся как можно дольше. Ирма, за всех».

Что это значит? Кто ей пишет? Какая Ирма, какая Соня? Она перечитывала снова и снова, но ничего не понимала. Да, ей вспомнилась женщина с царапиной на носу, это было заметное углубление, как будто делившее его пополам. Но почему она вспомнила женщину с таким носом? Под вечер она спросила у Тамары, кто дал ей записку, та пожала плечами, дескать, больше ничего не знаю и не скажу.

Она упорно пыталась выловить что-то в памяти. С больницей она уже смирилась, а что было до этого? Ямы! Они рыли землю и поднимали глину наверх… были там какие-то темные фигуры: Соня, Ирма?.. Они копались в глине руками и выбирали мелкие кусочки… глина была замерзшая… пальцы болели… отекали. Почему записка на немецком?

Ее охватил страх. Что-то случилось, что-то привело ее сюда. Как она могла все забыть? Куда подевалась ее память? Взволнованная, она сидела на постели, листок свернула, насколько это было возможно, и спрятала под тюфяк. Надо к нему вернуться. Что же с ней будет?

Доктор Зиманов ее послушал, простучал, проверил рефлексы, повертел ее головой, изучил ее движения и согласно кивнул своим мыслям, но не поделился ими.

— Стало лучше, — подбодрил он ее. — Пойдет понемногу, будет постоянно улучшаться.

Действительно, через пару дней она уже передвигалась между скрипучими деревянными кроватями и по коридору. Неприятные головокружения прошли, и через три месяца ее полуслепой глаз начал видеть.

Она не просто так ходила между постелями. Когда видела окровавленное покрывало, приводила его в порядок, приносила кому-то чай, доводила до туалета. Ей казалось, что помощь другим хорошо сказывается и на ней, к тому же ей это напомнило о доме, когда она студенткой три года помогала Гроховым на курорте Левоча.

Прошло еще несколько недель, и она уже ходила по больничному бараку как одна из сестер. Однажды доктор Зиманов наблюдал, как она меняла простыни у пациентки Мишуренко. Это была мелкая вокзальная воровка с небольшим сроком. У нее были близко посаженные черные глаза, и она, не моргая, просительным взглядом умела буквально погрузиться в человека, он не мог устоять и подчинялся ее воле. Она была самовредителем, а с такими сестры обычно не нянчатся. Так же и с Мишуренко — меняя ей постельное белье, они вытягивали из-под нее простыню, как из-под прокаженной: дергали, тащили, вырывали и при этом еще ругались, что она не движется. Кто будет ради нее надрываться? Она тут не одна, у сестры сотни других женщин.

Ирена видела ее испуганный взгляд и очень осторожно помогала ей. Сначала освободила простыню слева, сложила ее вдоль, прямо к телу больной, потом бережно перевалила ее на бок, подсунула под нее с другой стороны чистую простыню и перекатила пациентку обратно. Пара аккуратных движений — и она уже лежит на чистом. Окровавленное белье она сложила в мешок и отнесла в угол. Тамара покосилась на нее и выразила недовольство такой чрезмерной заботой:

— Устанавливаешь тут новые порядки, мы потом свихнемся!

Мишуренко была постоянно напугана. Когда ее обихаживала Тамара, она от страха непроизвольно напрягала живот, и после смены белья ей всегда становилось хуже.

— По крайней мере, я ее не убью, — ответила Ирена скорее себе, чем рассерженной Тамаре, и осторожно перевернула воровку на вонючей простыне. Совиные глаза Мишуренко заблестели, она утерла их и кивнула Ирене. Она хотела глубоко вдохнуть, сказать что-то, но не смогла. Ее горло сжалось, нужно было сначала раздышаться. Она вглядывалась в наивное лицо Ирены, в ее беззащитные голубые глаза и понимала, что эту сестру она не сможет ни обокрасть, ни обмануть, ни даже прельстить невинной ложью. Более того, ею овладело давнее, уже забытое чувство, что она должна что-то сказать или хотя бы как-нибудь обозначить что-то доброе. Но что это может быть? Она никак не могла вспомнить нужные слова.

Поблагодарить! Вот что. Но вот проблема: в зоне не благодарят. Слово «спасибо» постепенно исчезало из языка и из зоны, пока не утратилось совсем. Если надо, в лучшем случае кивни головой или в нужный момент скажи «ладно». Слово «ладно» универсальное, им можно выразить чрезвычайно много. Мишуренко пребывала в замешательстве: из глубины души выплыла забытая обязанность, но лагерный словарь уже давно не предусматривал бескорыстных услуг или душевных движений. Поэтому она нашла собственное решение.

— Сестра, дай мне руку…

Ирена посмотрела ей в глаза, ища в них следы каких-то запорошенных воспоминаний. Боже, как неглубока ее память! Когда она докопается до своего прошлого? Она изучала заплаканное лицо Мишуренко, и ее сдавил страх: что если ее собственная память лжет? Что если она уже не откроется и прошлое останется запертым на сто засовов?

Рука Ирены очутилась в ладонях Мишуренко, та ее тут же погладила, приложила к горящим щекам и наконец смиренно поцеловала.

— Лад-дно, сестра. Лад-дно… — заикалась воровка.

— Ладно, — улыбнулась Ирена.

— Я знаю, что ты обо мне думаешь, — зашептала она. — Но они у нас тырили тележки с рудой и приписывали их ворам с Баскара. И я сделала вот что, — она указала на живот. Она ткнула в него спицей, и все знали, что она это сделала нарочно.

Золотоносная руда. О каторжной добыче золота Ирена знает, хотя только на примере открытых рудников на Золотой равнине. Знает, сколько ударов стального кайла нужно, чтобы накопать ведро глины. Ведро — это две-три крупицы золота, а, выполняя дневную норму, быстро выматываешься. Она это понимала, но не могла установить взаимосвязи: кто эта несчастная Мишуренко — давнее прошлое Ирены или ее близкое будущее?

В зоне эти два понятия иногда плохо различимы. Здесь мало что развивается, как в обычном мире, когда события переходят из известного прошлого в неизвестное будущее. В зоне вполне возможно, что прошлое человека практически неизвестно, или скорее неясно, искривлено до необходимой формы, прибито наказанием за неизвестные преступления. Зато будущее очевидно, как восход солнца, но, к сожалению, без утреннего блеска и оптимизма нарождающегося дня.

Постепенное пробуждение Ирены и ее повторное сближение с собственным прошлым принесло ей большое разочарование. Она ведь снова в зоне! Хотя и в больнице, но это тоже часть зоны. Впереди возвращение домой — однажды, возможно, если… Пока это станет правдой, протекут бесконечные годы!

Доктор Зиманов наперекор всем мрачным думам улыбался.

— Я был бы рад иметь вас в качестве помощницы, а не только пациентки, — сказал он ей в своем кабинете. — Мне нужен лучший персонал, чем тот, который есть. Я предложу это заведующей, а там увидим.

Ирена в эту минуту готова была его обнять. Неужели она сможет остаться в больнице? Только бы ее оставили, она будет служить, как раб, не только убогой Мишуренко, всем без разбору!

В конце зимы привезли еще двух раненых работниц. Они лежали на промасленных мешках в кузове, между ними сидела закутанная заключенная и придерживала на них старые пальто, чтобы они в пути не замерзли насмерть. Это были Женя и Пипалка с фабрики, с химического производства. В ночную смену произошла утечка газа из поврежденной трубы, несколько женщин отравились, эти две до утра не пришли в себя.

Доктор молча смотрел на них, кривил рот, качал головой. Позвал на помощь доктора Сельскую из детского отделения. Они осмотрели пациенток, проверили им пульс, давление, дыхание, наконец доктор со сдержанным оптимизмом констатировал, что жизненно важные функции не нарушены. Это значило, что дальнейшая судьба этих женщин записана в иной книге, той, в которую врачи не любят заглядывать.

Ирена провела с ними целый день и ночь, они пришли в себя только на следующее утро, сначала младшая, Пипалка, потом старшая, Женя. Сначала они рылись в памяти, как недавно Ирена, но быстрыми шагами шли на поправку и уже через несколько дней вполне сносно переругивались. Обе они были в зоне на особом положении: их срок уже закончился, но органы Дальстроя в Магадане пока отложили их освобождение на неопределенное время. Им только облегчили режим и перевели на более легкую работу. Можно было бы ожидать, что общая судьба сблизит этих раненых женщин, но куда там.

Каждый их разговор заканчивался философским диспутом и ссорой. На живом лице Пипалки был шрам, неприятная волна, и это выглядело как намертво прилепленная улыбка, даже тогда, когда она, шепелявя, с возмущением рассказывала:

— После возвращения с фронта я на заводе выполняла план на сто двадцать процентов! Если бы все так работали, у нас бы уже был коммунизм. Не было бы недостатков и всего было бы больше…

Женя в свои пятьдесят лет знала только кафедру математики, а в зоне — химический завод по обработке золота. Она не имела опыта выполнения плана, но в будущем, кто знает, может, это коснется и математики, говаривала она. Оптимизм Пипалки она остудила вопросом:

— Так скажи мне, при всех этих планах чего бы мы имели больше? Вот таких больниц без лекарств? Или рабочих зон? Охранников? Солдат? Чего?

— Да ну! Ты ничего не понимаешь. Было бы больше стали, железа, угля, дерева, каналов, кораблей, рельсов, локомотивов… — в восторге подсчитывала Пипалка на пальцах, и рук не хватало на все неосуществленные успехи.

— Ну хорошо, а что ударнице с того, что будет больше вагонов? Или угля? Как этот уголь улучшит твою жизнь?

— Как это — как? Для начала улучшится транспорт. Станет больше поездов, они поедут быстрее и дальше. Будет построено больше школ, больниц, пунктов уничтожения вшей. У нас уже сегодня больше всех в мире пунктов уничтожения вшей! Просто об этом нигде не пишут. А потом искусство, кино и цирк, ну и театр тоже. Высшая школа…

— А кто будет играть в театрах? Кто будет преподавать в школах?

— Профессора и учителя, премудрая ты профессорша. Кто же еще?

— Только профессора-то здесь, в зонах, на Планете. У нас в зоне уже двое, на линии на фабрике была пианистка, в Магадане еще артисты и певцы. Кто в этих школах будет учить нового человека?

— Это контрреволюционные вопросы! — взорвалась Пипалка. — Ты явно хочешь не дискутировать, а провоцировать. Такой подход ни к чему не ведет, — решительно закончила она дебаты. — Уж сколько раз я говорила, что не буду с тобой разговаривать, но я тебя считаю подругой, расслабляюсь, ты этим пользуешься, и я, глупая, всегда позволяю себя спровоцировать.

Она запрокинула голову, обиженно смотрела на серый потолок и упрямо молчала. Потом она жалела, что прервала разговор с Женей: могла бы ее немного порасспросить о ее взглядах и поймать на откровенно антиреволюционной позиции. В общем, пожилым контрреволюционерам надо показать на их собственных словах, как они ошибаются, и это касается и Жени.

Пипалка знает о жизни достаточно. Кто был на фронте: профессорша Женя или Пипалка? Кто ежедневно оказывался между жизнью и смертью? И она сегодня не жалеет, что должна была воевать с врагом — она сражалась за родину. И зубы — она кому угодно покажет дыру во рту — зубы ей выбили на фронте. Это бы она выдержала, это ее жертва, но воевать со своими? В мирное время? Это ее убивает! Где бы она ни появилась, она должна была что-то направлять: в городе, на работе, в вечерней школе… Она всегда была первой, не робела и призывала работать больше и лучше. Результат был не бог весть какой, но она не позволит, чтобы кто-то просто так, для развлечения ставил его под сомнение.

— Тогда еще один революционный вопрос. Надеюсь, можно, — усмехалась Женя с соседней постели.

— Ну давай.

— Как ты сюда попала? Так далеко, аж из Брянска?

— На меня донесли, — сказала она не моргнув глазом.

— Почему?

— Лена мне завидовала. У нас в институте был Игнатио, преподавал математику. Он любил расспрашивать меня, что происходило на фронте, где я была, что делала. Я была в Севастополе, на передовой, кое-что повидала, говорю. Четыре девчонки с Поволжья, мы пошли на фронт, потому что хотели сражаться за родину. И между делом я похвалила американскую машину, студебеккер. Мощный вездеход, он столько раз вытягивал из грязи наши машины. Игнатио в восторге аплодировал, а Лена смотрела на меня косо. Она вешалась на него: Игнатио был единственный мужчина в институте, остальные женщины, и все на выданье. Где теперь найдешь мужика, если их столько полегло под Сталинградом? Естественно, мы вокруг него вились: Игнатио то, Игнатио се, Игнатио водочки, Игнатио сигаретку. И тут на меня кто-то донес, а мне как раз должны были делать зубы! Пришили мне враждебную пропаганду — и зубы в заднице, — лаконично закончила Пипалка. — А ты? — обратилась она к Жене.

— А я за мужа.

— Шпиона?

— Да прям. Проектировал мосты. Его обвинили, что он копирует американские мосты, и нас разделили: он на север, я на восток.

— Ага. А почему он их копировал?

— А почему ты хвалила американские машины?

Пипалка замахала руками, будто отгоняя назойливых мух.

— Все запуталось, а мы не хотим извлекать уроки. Мы все время делаем одну и ту же ошибку — мы недостаточно активны. Понимаешь? Нужно больше активности, больше отдачи. Чем лучше результаты, тем выше твоя значимость. Чем выше твоя значимость, тем больше тебя боятся. Чем больше тебя боятся, тем быстрее ты продвигаешься наверх. И в один прекрасный день твои враги тебя не достанут. Кто бы на тебя тогда донес? Никто. Все тебя будут бояться!

— Пипалка, кто бы тебя сегодня боялся? С нас стянули вечерние наряды и кинули нам паршивую мешковину, облили нас мерзкими помоями. После таких унижений тебя уже не могут уважать, не то что бояться. Это исключено. Ничто не поставит тебя снова на ноги: ни работа, ни субботники, ни бригады, ни выполненные планы…

— Кошмар, кошмар! — взвыла Пипалка и развела руками. — Старое, дореволюционное мышление! Непонятое время! Все кричат: идем вперед! А при этом переминаются на месте! Кто это изменит? Когда люди наконец поймут революцию? Сестра Ирена, скажи что-нибудь, ты иностранка, что ты думаешь о месте личности в обществе?

Растрепанная голова с бегающими глазами производила беспокойное впечатление. Да еще этот насмешливый шрам — Пипалку невозможно было воспринимать слишком серьезно.

Она наклонилась к ним и прошептала так, чтобы это слышала и Женя:

— Пипалка, я хочу домой. К мужу и дочери, а еще к маме. Мне нужно больше, чем эта больница. Я хочу домой…

Потом она обеими ладонями стиснула ее повисшую голову и спокойно посмотрела в ее подвижные глаза. Пипалка опиралась на сложенное зимнее пальто, которое служило ей подушкой. Она вытаращила глаза. С минуту смотрела Ирене в лицо, искала в нем какую-то подлость или предательство. Наконец все осознала и выкрикнула:

— Вот тебе раз, шпионка! Мы тут сидим ни за что и довольны! А она расплачивается за шпионаж и хочет домой!

Последние слова она кричала дрожащим голосом и молотила руками по покрывалу. Она била ими в бессилии и разочаровании и наконец обмякла и расплакалась. От горя у нее дрожали душа и голос, ребром руки она утирала слезы, а из горла у нее непроизвольно вырывалось хнык, хнык… Успокоившись, она призналась, что недавно ей написали с работы. Они надеются, что ее скоро выпустят, ведь это наверняка ошибка, что посадили фронтовичку. А вот самая последняя новость, послушайте: Игнатио женился на Лене и они переехали в Москву…

Она снова безутешно расплакалась, слезы ее душили, она никак не могла успокоиться. Уже смеркалось, когда она, утомленная, наконец уснула со своими всхлипами, только иногда вздрагивала впалой грудью. Ирена встала и хотела уйти, но Пипалка дернулась и закричала во сне. Она придержала ее за костлявые плечи и аккуратно передвинула на середину кровати. Пипалка металась во сне, искала опору, нашла руку Ирены, сжала ее и приложила к лицу. Она спала, как младенец.

— Видишь, недостаточно быть правым. Надо еще знать, к чему твоя правда относится… — сказала Женя.

Дверь открылась, и в темную комнату вошла шумная сестра Тамара. Она зажгла слабую лампочку, и пациентки начали просыпаться после дневного сна. Ирена помнила Женины слова о правде, но их смысл со временем полностью утерялся.

 

IV.

 

— Готово? — раздается из густого белого пара рычащий Анин голос. Этот настоятельный вопрос относится к Жене и Ирене, а главное — к их посуде. Заведующая кухней неласкова и бескомпромиссна, не стоит с ней играть. Она держит в кулаке весь персонал, от воровских прислужниц до профессора Жени и Ирены, один бдительный донос — и любая из них летит за борт. Этого никто из помощниц не желает, ведь кухня для них — просто спасательная шлюпка.

— Готово! — поет ей в ответ голос Ирены.

Почему Женя не стремится домой? Ее мужа недавно выпустили на свободу. Такая новость изменит любого заключенного, повлияла она и на Женю. Она много об этом говорила, светилась от радости и подала новое прошение об освобождении. Летели дни и месяцы, ответ не приходил, и радость понемногу угасала, усыхала и постепенно сменилась ворчанием.

Снова примчалась Аня. Встала перед полками, руки в боки, и рассматривала посуду.

— Некоторые дырявые, — пролаяла она, как будто это они продырявили посуду. Она резко хватала кастрюли одну за другой, срывала их с полки и переворачивала дном к окну, чтобы проверить. Дырки были в каждой третьей. А против света они были видны явно. — Шипит, горит, прижаривается к плите, сука. И кто знает, когда приедет Ерофей.

— Шота тоже может залатать, — вырвалось у Ирены помимо ее воли. Она ждала реакции.

— Шота, Шота… — ворчала Аня, проверяя следующую кастрюлю. — Ну да… а это не твой хахаль? — спросила она и, не дожидаясь ответа, развернулась и уже топала по направлению к кухне.

— Да, почему бы нет, — нетерпеливо ответила Женя за уходящую.

Ирена стиснула зубы и вернулась к корыту.

— Что ты злишься? Ты полна сюрпризов! — улыбнулась она Ирене, абсолютно ничего не понимая.

Ирена была рассержена. Куда подевалась Женина мудрость и снисходительность?

— Я просто хотела помочь, — сказала она в оправдание. — Если они позовут Шота чинить кастрюли, ты его получишь на пару дней для себя.

Ирена ничего не ответила, предпочла прикусить язык. Анино упоминание о хахале не вывело ее из себя — это всего лишь бывшая уголовница. Неудивительно, что ее примитивный мир по-хозяйски развернулся именно здесь, за колючей проволокой. Но Женя?

На ее родине, в Кежмароке, в их кругу так не говорили. Отношения в первую очередь переживались внутренне, и о многих вещах упоминалось лишь намеками. Так было в их учительской семье. Однажды неуклюжая заведующая хозяйством Мацкова с курорта Левоча неловко спросила Ирену, да еще при докторе Грохе, правда ли Юрканин — Иренин кавалер. От такой бесцеремонности Ирена покраснела и от стыда готова была провалиться сквозь землю. Доктор видел ее смущение, поправил воротник белой рубашки, откашлялся и тактично направился в свой кабинет. Господи, какой Юрканин, какой кавалер! Подобное обсуждение отношений она расценивала как деревенскую неотесанность. А Юрканин? Молодой помощник на курорте, мальчик на побегушках, ответственный за все. Он плечист, но Ирена выше его ростом, одно это ее от него отталкивало, ему не надо было даже рта открывать. Ей не пришелся по вкусу его юмор, и любые попытки сближения казались ей проявлением деревенской простоты. Он опробовал все: устремлял на нее взгляды из-под густых бровей, выставлял напоказ свою молодецкую удаль — могучие руки, богатырские жесты, раскачивающаяся походка… брррр! У нее от него мурашки по спине бегали. Тоже мне кавалер!

Сколько лет прошло с тех пор, сколько людей промелькнуло перед глазами! В этот отрезок времени вместилась война, путь Ирены на Планету и восемь бесконечных лет на берегах Колымы, на земле, полной золота.

С кухни опять донеслись звуки ссоры. Из криков можно было заключить, что одна из помощниц насыпала крупу не в тот котел. Теперь они орут друг на друга, в тяжелом воздухе летает вульгарная брань. Вмешалась Аня со своими воплями, остальные голоса стихли. Процедура ясна: котел нужно перечерпать. Если в него случайно попало больше крупы, его надо ставить не у правого окошка, а у левого, привилегированного. Это знает каждый дурак.

Ирена выглянула в коридор, соединяющий подсобку с кухней. Из-за угла щетинилась морда рыщущей крысы. Она принюхивалась, выслеживала, словно пытаясь угадать, удастся ли ей как-нибудь проскочить через помещение. Ирена замахнулась тряпкой, и любопытная тварь скрылась в темной норе.

Preklad Viktoria Ruchkina